Спектакль «Онегин» в постановке Тимофея Кулябина недавно стал обладателем двух премий «Золотая Маска». Чем так притягательна для современного зрителя классика без штампов и где заканчиваются границы вседозволенности у театральных режиссёров? Об этом – в интервью «АиФ в Омске».
Артефакт эпохи
– Тимофей, театральные эксперименты всегда находятся где-то на грани – шаг в сторону, и зрители просто не поймут, что происходит на сцене. Консервативно настроенной публики в российских театрах хватает. Вы же раз за разом берёте хрестоматийные тексты и выворачиваете их наизнанку. Не боитесь рисковать?
– Я больше боюсь, что мои спектакли станут частью «общего места». Мне кажется, прямая задача искусства – это самое «общее место» нарушать. Тут не в классике дело. Литература – для чтения, а театр – это другое искусство. Да, основывается он на литературном материале, но это не иллюстрация литературы; всё, что происходит на сцене – самодостаточные истории. И законы здесь придумывает режиссёр. Литература служит только вспомогательным материалом. Аккуратно ли я обращаюсь с авторами? С ними я могу делать всё что угодно, в этом и суть моей профессии – я должен литературный текст превратить в режиссёрский. Спектакль – это не просто пересказ или чтение текста по ролям, а самостоятельное художественное произведение. В зависимости от поставленной задачи, я могу текст не трогать, а могу вообще от него ничего не оставить.
– Современная театральная публика от классики устала?
– Смотря какая публика. Есть люди, которые приходят в театр с благоговейным ожиданием увидеть музей. Хороший музей, где люди должны говорить, мыслить и жить иначе, нежели это происходит на улице. Театр для них – артефакт эпохи. И подавляющее большинство зрителей ориентированы именно на это. Есть отдельная категория публики, для которых театр является одной из категорий досуга, где-то в промежутке между баром и рестораном. Они хотят, чтобы им показали весёлую и несложную вещь, так как на спектакль они приходят за хорошим настроением. Третья категория зрителей готова услышать любую информацию со сцены – на эту публику я и ориентируюсь.
– Между тем публика в провинции неискушённая и отчасти более благодарная, чем в столице. Вы замечаете разницу между зрителями в Москве и том же Омске?
– В Москве под 200 театров, и у каждого из них своя публика. Хотя в столице порой такие обсуждения спектаклей услышишь, что складывается ощущение: ты где-то в глубинке побывал. В Москве также много современных театров, которые стараются жить в категориях той действительности, в которой мы пребываем, вести с ней диалог.
– И чего требует действительность, эпоха? Мне кажется, что сейчас время ярких заманчивых картинок уходит на второй план, больше появляется спектаклей вдумчивых, серьёзных.
– В общем-то, суть драматического театра – рефлексия. Сам по себе жанр драматического театра в корне рефлексивен, это разговор об окружающих нас проблемах, об актуальных ценностях и о том, как они меняются. К развлечениям это имеет мало отношения. В конце концов, для этих целей есть кабаре, варьете, площадное искусство…
– Критики вас за мрачный подход не ругают?
– Я не знаю ни одну творческую единицу, которую бы только хвалили. Я знаю только тех, кого ругают. В основном критики говорят, что я пытаюсь адаптировать хрестоматийные сюжеты в плоскость понимания сегодняшнего молодого зрителя. Дело не в похвальбе или критике, это не самый главный показатель. Отзывы на спектакли я читаю, они всё равно так или иначе на глаза в интернете попадаются. Хотя сейчас время странное, блогеров уже рассматривают как СМИ. Если начать анализировать все комментарии, то крыша точно может поехать.
«Бездельников везде хватает»
– Вы работаете в новосибирском «Красном факеле» уже семь лет – чем вас притягивает провинция? Некоторые режиссёры говорят о том, что чем дальше от Москвы, тем больше у актёров горят глаза и сильнее их самоотдача. Согласны?
– В Москве провинциальных актёров и театров очень много. Провинциальность – это понятие не географическое, а ментальное. Кстати, у меня, кроме Омска, Новосибирска и Ярославля, заездов на периферию не было. Например, я ставлю спектакли в Театре наций в Москве, где нет постоянной труппы. Артисты проходят кастинг, что, кстати, очень удобно, так как в работе они заинтересованы. И я не могу сказать, что в Москве всё так плохо, а в провинции все работают. Бездельников везде хватает.
- Свой первый спектакль вы поставили в омской драме в 2006 году ещё будучи студентом. Не страшно было работать с труппой, где половина артистов заслуженные и народные, а вы такой молодой?
– Нет, труппу омской драмы я знаю ещё со студенчества. Я понимал, что всё будет хорошо, так как здесь работают профессионалы, которые понимают, что нужно делать. Ко мне все относились с почтением, что с их стороны было профессионально, благородно и по-человечески приятно. Но больше всего меня удивила атмосфера театра, где жизнь не заканчивалась после спектаклей. Я благодарен судьбе за то, что мой первый спектакль был в омской драме.
Про «Онегина»
– Сейчас много говорят о вседозволенности современного театра, о том, что можно делать на сцене и чего нельзя. Вот недавно маты в спектаклях запретили, из-за чего в нашем городе в «Пятом театре» сняли спектакль «Язычники» по пьесе Анны Яблонской. Хотя там на самом деле во многих моментах без ненормативной лексики не обойтись. И что делать режиссёрам, если они работают с современной драматургией?
– Границы искусства определяет сам художник. Театр, особенно драматический, эти границы должен разрушать. Он обязан нарушать шаблон восприятия, для этого и существует. Запрет матов на сцене – это настолько глупая ситуация, что комментировать её не хочется. Бессмысленно бороться в собственной стране с родным языком.
– Расскажите про вашего золотомасочного «Онегина». Спектакль вроде простой, но, тем не менее, ставили вы его довольно долго. В чём сложность?
– Это на самом деле самый сложный мой спектакль. Тяжело было избавиться от наших общих представлений об Онегине. Как у меня, так и у актёров. Перестать при слове «Онегин» слышать увертюру Чайковского и видеть хрестоматийный образ Татьяны. Как я с этим боролся? Просил артистов пересказывать мне эту историю в разных формах. Мы и музыку писали, и картинки рисовали, и какие-то инсталляции делали… Всё до того момента, пока не вычистили лишнюю информацию из головы.
– Идея поставить «Онегина» была вашей или шла от театра? Зачем вы всё-таки берётесь за те произведения, в которых открыть что-то новое проблематично?
– Да, предложение поставить «Онегина» моё. Мне этот роман ещё со школы нравится. Плюс я люблю работать с хрестоматийными текстами, в которых заложено много культурных кодов, которые проверены временем. По Пушкину я уже ставил спектакль «Пиковая дама», но он в большей степени был иллюстрацией повести. В «Онегине» у меня не было задачи пересказать сюжет. Я работал с фактом существования текста, а не с историей, постарался увидеть Онегина не как героя XIX века, а как героя нашей эпохи.
– Мысль о театральных премиях в процессе постановки не появлялась?
– Нет. Это было бы самонадеянно. Тот момент, когда выпускается спектакль, очень сложный. Ты давно уже находишься внутри процесса и не можешь объективно оценивать какие-то вещи. Награда – это впоследствии критерий для оценки режиссёра. Да, это приятно, но не является самой целью. Первичен сам продукт.
