Никита Михалков: «Самая большая ошибка – сделать, как у людей»

Никита Михалков рассказал омским журналистам о российском кинопрокате и новой картине, о своём дебюте и первой роли внучки, о разговорах с конём и винодельне, а также о том, как нужно снимать первый фильм.

- Что Вы можете сказать о программе «Движения»?

– Мне кажется, что разнообразие фестиваля, на котором представлены и художественные фильмы, и короткометражные, и сериалы, говорит о неком многополярном отношении к кинематографу. Интерес к этому фестивалю даже выше, чем к прошлогоднему. На мой взгляд, это очень важный знак для него, потому что, как бы там ни было, зрителя обмануть трудно. «Движение» обогащается мнениями и количеством зрителей. Думаю, что это важно не только для него и омичей, но и для тех, кто привозит картины. Если фестиваль приживётся, я буду очень рад за то, что он к кино привлекает зрителя и буду очень рад, если его будет продолжать вести Артём, который, как мне кажется, им очень увлечён.

– С чем для Вас ассоциируется Омск?

– Я считаю, что есть душа, мышцы и сердце России. Они не обязательно находятся в Москве и  Санкт-Петербурге. Я говорил так почти всю жизнь. Я много поездил по России и понял, в каждом регионе огромной страны есть абсолютно невероятные бриллианты: и исторические, и культурные, и традиционные.

Омская область - это край потрясающей красоты с огромной культурной историей. Здесь много моих друзей, и я слежу за тем, что здесь происходит. Это одна из моих любимых частей России. Естественно, что я говорю это здесь, но я должен сказать, что если бы в другом месте мне задали такой вопрос, то я все равно обязательно сказал об Омске.

Надо не мечети ломать, а храмы строить

- Готовите какой-нибудь проект к столетию Первой мировой войны?

– Я никогда не снимал кино к датам. Иногда получалось так, что моё кино в результате оказывалось востребованным именно поэтому. Например, фильм «12». Картина «Утомлённые солнцем 2» ждёт своего времени, и я убеждён, что взгляд на войну и мир, взгляд метафизический, религиозный, взгляд притчи будет востребован. Картина «Солнечный удар», которую мы заканчиваем, тоже не приурочена к чему бы то ни было. Но я почти уверен, что к моменту её выхода будет ощущение, что я снимал её к какому-то моменту.

Я вообще считаю, что история Первой мировой войны для нас оболгана ещё в школе, и мы не можем отойти от этого стереотипа отношения к ней. По большому счёту, эта война была для нас победоносная, и если бы не предательство, которое было вокруг, то неизвестно, что было бы с миром, как бы он был поделён. Время прошло, но не созрела ещё серьёзная и глубокая точка зрения в нашем сознании. Слишком долго нам рассказывали о кровавых мерзостях царского режима и захватнической войне.

– Все кинотеатры показывают в основном зарубежное кино. На фестивале показывают хорошие русские картины, но только один раз. Что сейчас происходит с российским прокатом?

– Это невероятно сложный краеугольный, многогранный и противоречивый вопрос. Квотирование было принято и существует в Китае. Во Франции оно произошло после войны, то есть тогда, когда оно ещё не было заметно, когда Голливуд ещё не распространил свою мощь по всему миру. У французов налаженная система, и я ей очень завидую. Сегодня провести квотирование в нашей стране – убить весь прокат. Показывать только наши фильмы на каникулах и в праздники, когда растёт посещаемость кинотеатров, - некоторая ущербность, которая может привести к саботажу. Мы не должны убивать киносеть. Думаю, что победа в этой вопросе заключается в качестве нашего кино. А также в правильной оценке и подходе к нему. Если у нашего кино есть будущее (а я надеюсь, что есть), оно заключается именно в том, чтобы люди, снимающие его, уважали бы тех, про кого и для кого они снимают, уважали бы сами себя. Это единственный способ. Другие не сработают. Заставить смотреть наши картины, запретив американское кино - наивно и глупо. Надо не мечети ломать, а храмы строить.

В какой-то момент я потерял надежду, потому что увидел, какое гигантское количество картин идёт на западные фестивали, только потому что они настолько безобразно показывают то, чем живут люди. Этакая правда с «матюшком» и ворами в законе, с «оборотнями в погонах», со всей мерзостью жизни наделала бы шума 20 лет назад. Сегодня «Маленькую Веру» спокойно можно показать ребёнку. Потому что за это время девальвировалось понятие правды, искренности и объективности. Потрясающая картина про царскую семью «Панфилов», которую я снял, оказалась нулевой в прокате. Выйди она 30 лет назад, был бы бум. Надежды возродились, когда появилась человекообразная  картина «Остров» Лунгина – она стала разворачивать людей к себе. Или скажем, «Водитель для Веры», «9 рота», «Легенда №17». Люди стали ходить на эти фильмы, потому что можно прийти с семьёй. А это очень важно: кино не должно разделять семью.

Единственный путь – быть самим собой

– Каких ошибок Вы бы избежали, если можно было бы повторить путь? Что посоветуете начинающим режиссёрам?

– Самая большая ошибка - снимать фильм, думая о том, как сделать его интересным зрителю и фестивалю. Радость должна быть нечаянной. Сделать картину на злобу  дня в надежде, что она будет оценена, потому что будет актуальной, можно. Но за этим не будет ничего того, что божественно, что нельзя потрогать руками. Единственный путь к востребованности – быть самим собой. Я должен увидеть через картину лицо её создателя. Когда вы придёте в кинотеатр, прячась от дождя, и попадёте на третью или четвёртую часть «Восемь с половиной» Феллини, точно поймёте, что это не Сергей Бондарчук. Самая большая ошибка – сделать, как у людей. Гармония – это когда то, что хочешь, совпадает с тем, что можешь. Огромное количество бед из-за того, что люди думают, что могут, потому что просто хотят. Здесь нужно быть очень жёстким и уберечь человека от страшной ошибки.

– Какие у Вас остались впечатления от своего дебюта - картины «Свой среди чужих»?

– Мы, абсолютно безбашенные, неслись, не оглядываясь по сторонам, ничего не боялись, все трюки делали сами. Не хотели сделать лучше других. После этой картины Ежи Кавалерович меня спас. Он сказал: «Немедленно начинай новое кино. Я потерял 20 лет жизни – сняв картину «Поезд», я боялся сделать хуже». Очень часто бывает так, что выстрелило, а потом ещё дышат славой. Великие японские художники, достигнув вершины, уезжали в другое место, меняли имя, почерк и школу, они не почивали на лаврах. Для меня каждая картина – это ужас, неуверенность и счастье в поисках того, как из этой неуверенности выйти. Я абсолютно не чувствую веса сделанного. Лёгкость в отношении того, что делаешь - великая  внутренняя терапия и определённого рода защита.

– В своей последней картине Вы сняли дочку Артёма Наташу. Что за роль у неё была?

– Наташа очень способная девочка, пластичная, хитрая по-актёрски. Роли у неё особой нет – просто сидит, смотрит и реагирует на то, что показывает фокусник. Никто не знал, что она моя внучка. Я не знаю, будет ли она актрисой. Это вообще всегда штука обманчивая: меняется характер, темперамент. Я ненавижу детские конкурсы. Это так развращает детей в том смысле, что они теряют о себе реальное представление. В результате они начинают заблуждаться в своих возможностях. Никто из моих внуков (которые называют меня Никитон) не просил у меня сниматься. В Наташе это желание существует, в остальных – нет.

Отдыха не может быть по определению

– Рассказ Бунина «Солнечный удар» очень короткий, как Вы смогли снять по нему целый фильм?

– Дело в том, что это не просто «Солнечный удар». Я никак не мог подойти к этой картине до того момента, как мне не пришла в голову мысль соединить «Солнечный удар» и «Окаянные дни». Это потрясающий документ эпохи. Документ страшный, страстный, жестокий, абсолютно не похожий на Бунина ни по злобе, ни по обидчивости, ни по язвительности. Соединение счастливого дня и его реальной жизни в Москве и Одессе выкристаллизировалось для меня в идею снять такую картину. Это не просто картина, а ещё пять телевизионных серий. Были сцены, которые пришлось не брать в фильм, но у меня был и серийный вариант, поэтому я был спокоен.

– Как проходит Ваш отдых?

– Для меня отдыха не может быть по определению. После работы ты идёшь спать с какой-то мыслью и просыпаешься потом с ней же. Процесс воображения все время идёт. О неполучающихся сценах или проблемах можно не думать, но они всё равно есть в тебе. Отключиться и смотреть в небо у меня практически никогда не получается. Я много занимаюсь спортом, он вошёл в быт. Это охота и верховная езда, час которой в поле или в лесу вливает в тебя энергию. Только тот настоящий конь, с которым можно разговаривать и на котором во время езды можно думать. Иногда бывает полезнее поговорить с ним, чем с человеком – тебе не нужно самому кем-то казаться и от него чего-то ждать. Ненавижу туризм, когда «посмотрите налево, посмотрите направо». Мне намного интереснее сидеть в кафе, где тебя не знают, и наблюдать. Намного интереснее, чем в музее, хотя в музеи тоже нужно ходить.

– Расскажите о вине «12».

– Я никогда не был винным человеком. Вино и хлеб - это библейские вещи, в понятии позы есть что-то такое мистическое. Когда мне предложили купить старый виноградник, я решил попробовать. Вино оказалось замечательным. Виноделы производят его по всем правилам и канонам. Мы назвали эту партию вина (и белого, и красного) «12». Сейчас выходит новая из других сортов, она будет называться «Очи чёрные». Я никогда бы не дал разрешения называть что бы то ни было именем моей картины, если это не было качественным продуктом. Это не коммерческая история, они не приносит каких-то денег. Если у тебя есть поля, на которых растёт пшеница, и когда ты держишь из неё булку, внутри появляется чувство созидания. Так и с вином. Я испытывал гордость, и не случайно – Берлускони у меня два ящика забрал. На рейсах Москва-Сочи во время Олимпиады это вино было.